Мир срифмован задолго до поэтов: день — ночь, не­бо — земля, жизнь — смерть, мужчина — женщина, любовь — кровь. На совести последней парочки, этих Бони и Клайда, много преступлений. Они наводнили реки, озера и приусадебные пруды мстительными ру­салками, тихие сельские погосты — глумливыми “вил­лисами”, разрушили Трою и закачали на волнах лишь щепки того челнока.
А сколько светлых голов задурманили суицидаль­ные нашептывания злодейского дуэта! Кстати, инте­ресный парадокс: согласно статистике, мужчины зна­чительно опережают женщин по числу завершенных самоубийств, тогда как в покушениях приоритет при­надлежит нам. Почему такая несостыковка? А потому что они сводят счеты с серьезным оппонентом — це­лым миром, который оказался не на высоте, не оценил, не воздал должных почестей. Мы же хватаемся за косу смерти как за соломинку: “…оглянись, вернись. иначе…” Оттого сильный пол предпочитает пулю и петлю, а слабый — воду и яд.
Мир не разжалобить — ив пустой квартире затяги­вается узел. Человека можно напугать — ив ванной заглатывается горсть веронала в надежде, что выши­бут дверь, вызовут неотложку, а он — осознает и рас­кается. Летальный исход там — закономерность, здесь — роковая случайность. Или у несчастной были мотивы, выходящие за рамки формулы “бросишь — пожалеешь”. Эту истину я усвоила, когда сама ан­гажировала койку токсикологического отделения.


Поначалу в палате нас было четверо, и у каждой под левой грудью обломок отравленной стрелы:

· В техникуме — завал, с родителями — ругань, а главное, Васька в кино с лучшей подругой,— клала прозрачную ладонь на обожженное горло Танюша.— Оглянулась я вокруг — сплошной мрак. И уксус на столе.

· Магазин закрыли на переучет, вот я пришла на свидание пораньше,— судорожно вздыхала бюстом номер пять Ирка.— А он! На нашей скамейке! В об­нимку! …И целует ее, целует, целует!

· Чуть гараж вместе с ними не спалила,— натяги­вала до подмышек вечно сползавшие с тощих бедер гамаши Серафима Сергеевна,— вроде не калека, не бревно. Неужели ему меня мало было?

· От таблеток все плывет, а он — давай переспим, раз я из-за тебя, истерички, дома торчу,— это уже всхлипываю я.— Давай, отвечаю. Наклонился, а на шее засос.

Самой большой ценностью, не сравнимой ни с одним валютным курсом, обладали двухкопеечные моне­ты. Их стреляли у посетителей, у медперсонала, у муж­ской части отделения, сплошь покусанной зеленым змием. А потом опускали их в щель автомата, словно это карман Харона.

Но плыл мрачный перевозчик не к арктическому берегу теней, а обратно, на тленную и прекрасную землю. Телефонные переговоры подробно обсужда­лись и коллективно оттачивались фразы, призванные сразить абонента при следующем звонке наповал.

Когда же отделение запиралось на ночь, наступала пора исповедей. Каждое слово падало крупной солью в воронку собственной раны. Вскоре атмосфера сгуща­лась, головы никли, в воздухе пахло грозой, и наконец первая крупная капля падала на чье-то одеяло. А еще через полчаса эхо дружного четырехголосья выкатыва­лось в коридор.

И тогда раздавалось шарканье тапочек санитарки. Она садилась в изножье кровати, пригорюнивалась и начинала с традиционного запева:

· Эх, девки, девки, и что ж над собой творите! Молодые, здоровые, посовестились бы. Вон бабулю привезли — крысиного яду натрескалась. Так там дети измывались, пенсия двадцать четыре рубля — и то грех великий. А тут из-за х… поганых! Ладно, ладно, загомонили… Видела я вашего брата, перевидела. Ле­жала тут одна…

И мы затихали, жадно впитывая историю неизвест­ной нам несчастной любви. И засыпали, убаюканные ее благополучным концом. А во сне поскрипывали на железных цепях четыре хрустальных гроба, и возле каждого клонил колени безутешный витязь, моля о воскрешении и прощении. Воскресали, прощали, под­хватывались на руки, прижимались к могучей груди, я несли нас через реки и горы, через моря и долины, чтобы разомкнуть объятия и бережно опустить только на цветущий луг за райскими вратами…

Но однажды в рассветных сумерках на пустую кой­ку сгрузили с каталки новенькую. Ее намерения рас­квитаться с жизнью не походили на шутку: по донесе­нию разведки в лице той же Арины Родионовны — сто таблеток люминала плюс вены на руках и горле.

· Допек же какой-то подлец,— сочувственно шу­шукалась палата, но расспрашивать, несмотря на жгу­чий интерес, не решалась.

А она лежала, восковая, не открывая глаз, не шеве­лясь, сутки, другие, третьи. И как-то сами собой прекратились ночные концерты. Было неловко, точно го­ревать о сгоревшем пироге при погорельце. Ситуация не изменилась и после того как убрали капельницу и перестали намокать бинты.

Но накануне своей выписки, прикурив в больнич­ном сортире от ее “Беломора”, я не выдержала и вы­дохнула вместе с дымом вопрос “из-за чего?”. Она мастерским щелчком выбила из патрона в унитаз за­шипевший табак, сдернула слив, а когда стихло урча­ние воды, сказала:

· А надоело… так. Без любви.

Мне у Гущиной(Рощиной) больше нравится её метафоричное ранжирование мужчин с разными породами кобелей.Актуально посмотреть на себя глазами женщины.

Хех.. Ваще говоря - отпадный текстик! Хоть и давным-давно "прожитый, пережеванный и усвоенный" - но зато КАК НАПИСАН!! ) Читаешь, и заряжаешься позитивом! Особливо, када начитаешься соплей - и тут оппа-на! - такая грамотная тетя

ЗЫ: Кстати - если читаел его - дыкть чегой тады спрашивал про "обманывать или нет?" - понятно же, что "аки Штирлиц - никаких перепутываний имен, или проговариваний во сне! Никаких чужих ароматов, и забытых носков. Домой - по часам. И в постели - самый голодный в мире человек..."

Дык я ж из тех пород,что колец не прячют. Вот только темперамента с годами поубавилось, а седых морщин наоборот.
Умные женщины любого Штирлица на раз "выкупают". Здесь нужна Школа... Абвера, как минимум.
А глупые женщины - они и в постеле - глупые.