История, которой я пока не придумала названия. История Жанны.
Я, наконец, собралась написать историю (она вышла у меня, как всегда, длинная) о великой женщине, одной из тех, кто повлиял на мою жизнь и в большой степени сделал меня тем, кто я есть.
Причём сделал это как своим прекрасным знанием, так и ужасным примером.
Я разделю этот рассказ на две части, и первая - здесь - о том, как человек дал мне прекрасное знание.
Потом я напишу и об ужасном примере.

Учиться на художника я умудрилась поступить, абсолютно не умея писать. То есть, не имея представления о живописи. Рисунок-то у меня был поставленный, "мухинский", суровый и крепкий, а вот что делать с красками и , главное, зачем - я не имела ни малейшего представления. Родители мои были скульптора и рисовальщики, а в художественную школу меня принципиально не отдавали. На подготовительных курсах я робко смотрела, как соперники, закончившие художки, лихо льют цвета и к месту вымывают блики, и что-то там возюкала, подражая им - до сих пор не понимаю, почему на экзамене обычно от поступающих требуют акварель - сложнейшую неученическую технику. Мне не поставили двойку на экзамене только потому, что в той же комиссии был и препод, принимавший у меня до этого рисунок, и весьма авторитетрный в комиссии - свои густым басом он объявил, что коли я ТАК рисую, то живописи "Жанна и козла научит" - и мне поставили натянутую тройку, которая, приплюсовавшись к пятёркам по рисунку и композиции, дала мне возможность в качестве плохообучаемого козла попасть на изготовление из меня живописца к мифической Жанне.

Она вошла к нам, первокурсникам "элитного" училищного отделения - керамики, и на лице её было - нет, не раздражение, не отчуждённость - она просто нас не видела. Мы для неё не представляли ничего вообще - полный ноль, полнейший. Она говорила всем резкое "Вы", но в течение полугода было ясно, что она не задумывается о том, чтоб отличать нас одного от другого. Мы же влюбились, кто явно, кто тайно - с первого взгляда. Маленькая, стриженая, прекрасная, с презрительной гримасой большого красивого рта, змеиными веками вокруг длинных карих глаз - затерявшаяся парижанка с хотьковскими грязями на резиновых сапогах, Жаннет Кумпан, таинственная, как инопланетянка, невесть откуда заброшенная к нам, недоумкам и бездарям - она понимала в живописи - всё, она, кажется, была лично знакома со всеми великими живописцами всех времён и говорила о них, как о бывших однокашниках.

Вот уж кто умел манипулировать людьми, причём отчаянно, без оглядки на правила приличия и без мысли о том, как пациент это переживёт. Она умудрилась с первого взгляда внушить такое восхищение собственной персоной (поддерживаемое, в принципе, ворохом легенд, с придыханием рассказываемых о ней старшими студентами), что могла, имела полное право не просто обругать, обсмеять тебя вместе с твоей бездарной живописью, а просто уничтожить. Её эпитеты были на редкость образными, а, так как она при этом смотрела только на работу, а автора-бездаря не видела в упор, то, может, эти её дивные "куча дерьма, перееханного трактором" и "дохлый тигр в муравейнике" - это о наших выстраданных натюрмортах - и воспринимались как-то абстрактно.. но нет, обидеть всё же она умела - она умела уязвить, но уязвить, задев тщеславие, сделать так, что ты злился и бежал работать назло, чтоб показать и доказать всем, что ты можешь! Можешь, как эти её, те, кого она, в отличие от нас, знает по фамилиям - Куприн и Матисс, Брак и Врубель, Шагал и Филиппова с четвёртого курса - да, была и в нашем училише фигура, могущая встать в один ряд с Шагалом и Матиссом, и её дивные, с трепетом цвета и воздуха, неправильные, нелогичные, болезненно-роскошные натюрмотры извлекались с почтением из методического фонда, чтобы показаться нам и убедить нас, начинающих бестолочей, что, если мы будем слушать Жанну Ивановну, мы тоже можем, можем...если будем думать только о живописи, жить только ради неё! Именно это она и пыталась нам внушить.

Прошло несколько месяцев и на ком-то из нашей группы она стала останавливать свой взор и даже, кажется, назвала кого-то по фамилии. Но не меня, нет. Мои работы, если их можно так назвать, она даже и не критиковала - просто отодвигала в сторону, потому что было ясно, что тут всё безнадёжно. А ведь я считала себя талантом, и мои соученики тоже считали меня талантом - скажем, все шли ко мне, чтоб я придумала им композиции и мои "картинки" - полудетскую, полухипповскую графику просили подарить на день рождения... А вот цвет, цвет так и не хотел мне подчиняться - не то слово - не хотел даже знакомиться со мной.

Как-то я расстаралась и, вооружившись книжкой с репродукциями Куприна, состряпала картину, которая, как мне казалось, должна была тронуть Жанну Ивановну - там были синие дома на бирюзово-карминном фоне и фигура на синем мосту - мне казалось, что, может, я не могу выразиться в скучных училищных натюрмортах - а вот в таком экспрессивном пейзаже - смогу и она поймёт, что имеет дело с настоящим художником, и поднимет на меня свои прищуренные глаза и спросит - так, а Ваша как фамилия?
Она, да, подняла их, потом подняла с пола мой шедевр, со смачным треском разорвала его и сказала - "а вот кто не хочет работать как следует, тот рисует такие вот согбенные фигуры на мостах" - и пошла смотреть дальше.
Вероятно, если бы так вёл себя другой человек, все бы давно взбунтовались и вообще прекратили бы ходить на занятия, но она обладала такой катастрофической харизмой, что после этой её выходки лично я испытала чувства, близкие к чувствам обиженного влюблённого - как? я никогда не добьюсь её любви? нееет, я им всем покажу! я сделаю всё!

И я стала делать всё. Я могу честно, искренне сказать,что мотивацией моих занятий живописью была страсть к Жанне Ивановне и бешеное тщеславие - мне больше всего на свете хотелось стать её любимицей, а до этого было, как до Луны...
Но я стала каждый вечер, по морозу, приходить в училище, запираться в кабинете, ставить свои натюрморты и писать. Гуашью. Плотно, как требовала она, крупно раскладывая участки цвета, выверяя его количество на листе...не помню, в который раз, но вдруг я взглянула на серую стену кабинета и поняла, что она - не серая, что в ней играют плотные мазки синего и охры. Я вдруг поняла, ради чего вообще живописцы пишут, поняла чудо соотношения цветов - вдруг всё, что Жанна говорила и показывала нам за это время, встало на свои места.
Я таилась от соучеников и писала, писала каждую ночь, писала один натюрморт по пять-десять раз. Я то экспериментировала с монохромными постановками, наслаждаясь оттенками чёрных и серых цветов, а в середину вкладывала красный перец, то располагала на синем фоне лимоны и яблоки, купленные на последние деньги, и ловила игру рефлексов и орнамент жёлтого на синем. Моя жизнь, вся, везде, всегда - наполнилась цветом , я смотрела на деревья, заборы и лица людей и понимала, что до сих пор какой-то участок моего мозга просто не жил - и вот я научилась им пользоваться.

На зимний просмотр я выставила в качестве домашних работ пять-семь листов из написанного по ночам, да и и в классное время у меня стало кое-что получаться, и Жанна стала давать какие-то советы лично мне, так и не останавливая, впрочем , на мне прекрасных глаз.
Мне была безмолвно поставлена пятёрка за семестр, и прошло ещё несколько недель, прежде чем Жанна Ивановна вдруг, ни с того ни с сего, будучи в хорошем неругательном настроении, задумчиво сказала, обращаясь ко всей нашей группе и ни к кому именно - "Вот, смотрите на Малютину. Ведь ниже нуля начинала. А человек работал, и посмотрите на результат - замечательное решение цветовое находит."
С этого дня она стала приводить в пример участки моих работ группе, не забывая, конечно, и делать мне замечания - но уже с некоторым почтением и обращаясь ко мне лично, а не как к неразумной ячейке биосферы. К концу второго семестра мне было сделано невиданное предложение - получить ключ от натюрмортного фонда и работать прямо там, а к тому же попробовать писать маслом на холсте - это было признание меня, как серьёзного деятеля искусства:-)
Итак, я добилась любви не любви - по крайней мере доброжелательного к себе отношения.

Постепенно и вся наша группа стала пользоваться расположением Жанны. Справедливости ради надо сказать, что все, абсолютно все, учащиеся у Жанны Ивановны, через какое-то время становились живописцами в полном смысле этого слова - она прививала именно то особое ощёщение мира, при котором живопись становится для человека шестым чувством, особым ощущением, способом существования - до сих пор я узнаю руку учеников Жанны Ивановны на всех выставках и в книжной графике, и в текстиле, и в керамике.
Она, после того, как добивалась желания работать и доказывать миру, что ты, да, можешь-таки совладать с материалом, умела вдохновить на эксперименты и творчество - именно попытки пробовать так, и вот так, и вот эдак - она приносила нам книги с репродукциями великих живописцев и говорила о каком-нибудь кусочке цвета с неповторимым вдохновением! Она стала относиться к нам, как к товарищам по творчеству, однако каким-то образом не давала нам забыть о прошлом ученическом статусе и о "кучах дерьма, перееханных трактором". Во время просмотра мы таились за углом и с трепетом слушали, какие интонации будут у громкого Жанниного голоса - презрительные, спокойно-уважительные , или мы сейчас услышим её громкое "ха, ха, ха-а-а-аа!!!"....

Она начала общаться с нами и рассказывать нам истории из своей жизни - правда, пока большинство из них было связано с тем, как она ездила куда-то со своими учениками (а верней, ученицами) - и что с ними там приключалось. Жанна не стеснялась в выражениях и суждениях, как и в суждениях о нашей плохенькой живописи, она позволяла себе судить и о серой жизни вокруг, не задумываясь о моральном облике советского человека. Её и побаивались, но и постоянно как-то посмеивались над ней - коллеги, преподаватели, учащиеся других живописцев. Её выходки и истории передавались из уст в уста.
Однако, никто не мог представить себе каких-то близких, фамильярных с ней отношений - с другими педагогами старшие учащиеся, бывало, и выпивали, и бывали приглашены к ним на открытия выставок, и песни пели - у Жанны никто даже не бывал дома и, что удивительно, никто никогда не видел её живописных работ. Пишет ли она сама? Ведь она большой художник, это ясно как день - человек с таким мировосприятием и таким пониманием предмета должен быть автором многочисленных восхитительных работ! Где они - почему она их никогда не выставляет.
С кем она живёт? Кого любит? Ведь она красотка. Все её истории о жизни ограничивались поездками в тот или иной город на пленэр и приключениями там - но даже по отму, как остроумно и нахально были рассказаны они, мы делали вывод, что та, скрытая для нас, недостойных, часть Жанниной жизни - это яркая феерия приключений, цветов и поклонников, а может, там есть и с десяток страстных романов с разорениями и убийствами. Она никак не вписывалась в скучный советский стандарт и была какой-то райской птичкой, словно прилетевшей с Монмартра и бьющей крыльями, и страдающей в клетке идиотских условностей. Жанна была брендом, и брендом экстравагантным, спорным.
Человек-загадка, которую, однако, через несколько лет мне предстояло печально разгадать....
И научиться от неё ещё многому, многому, чему она, вероятно, учила меня , сама не понимая, какие уроки она мне даёт.

История Жанны, часть вторая, очень грустная.
Часть первая была здесь (http://muramur.livejournal.com/79861.html)

Дальше, тоже длинно и очень грустно, но, надеюсь, поучительно - здесь:
О наших, теперь уже уважительных, почти партнёрских, вытраданных и завоёванных непосильной работой над собой отношениях можно было бы долго и с удовольствием рассказывать. И о том, как меня остановил как-то директор-бывший военный мичман, и сурово зазвал к себе в кабинет ругать за внешний вид - на мне было сшитое самостоятельно платье в пол, от которого бы уписались нынешние толкиенисты - на него пошло метров десять грубого холста и оно в точности повтоярло домашнее платье какой-то королевы средневековья - он вызвал меня на ковёр, а Жанну, проходившую мимо, призвал в свидетели, и начал мне выговаривать - "Ну вот, сейчас нам женщина и преподаватель живописи скажет - ведь не должна же, не должна деееевушка ходить в таком виде!" - а Жанна молчала, равнодушно глядя в окно, а когда он договорил, молвила - "Вы, Малютина, приходите ко мне в такую-то группу сегодня позировать в этом платье, вид ваш экставагантный очень меня радует!" - и вышла, и как я пришла в эту группу, где как раз училась гениальная Филиппова, и Филиппова ходила своей мальчишеской походкой туда-сюда вокруг меня, и потом взяла и написала меня за полчаса с синим лицом, а потом курила в окошко, а Жанна пришла к концу занятия и стала хвалить мои одеяния, и то, как Жанна вдруг ни с того ни с сего бралась рассуждать о каком-нибудь фильме, или книге, или политической ситуации, как она говорила о разных городах и учила нас понимать, что вообще такое хорошо, а что такое плохо. Её суждения о красоте были категоричными, не терпящими возражений, и - потрясающе верными, они врастали в душу безошибочно, воспитывая в нас, всех - а ведь не все были из семей художников - были среди нас и ребята из совершенно далёких от искусства семей и далёких от столиц мест - то чувство, которое называется словом "вкус". Помню, как она рассуждала о цвете в Питере - почему в этом городе такой особый цвет домов -"Как их ни опошляй ремонтами - говорила она - а влага и прель, живущая в воздухе, придаст стенам то благородное состояние, за которым мы туда и ездим"
Историй этих много, но однажды они должны были закончиться, как обычно и заканчиваются взаимоотношения с любимыми преподавателями - наступает пятый курс, диплом, уроков по специальностям уже нет в расписании, мы иногда встречаемся в коридорах, здороавемся, как старые боевые друзья, а она уже идёт своим решительным шагом, маленькая, красивая и суровая, к новым "бездарностям" и "тиграм в муравейниках".
Потом жизнь менялась с бешеной скоростью, в стране наступили времена перемен, что-то рушилось, что то строилось, не было хлеба, спичек и сигарет, а мы заводили семьи, рожали детей, будучи сами ещё почти детьми, разъезжались, расставались, кто-то продолжал заниматься творчеством, кто-то нет - словом, по-своему нормальная в ненормальное время жизнь нормальных выпускников ненормального учебного заведения.
Прошло лет пять после моего окончания училища, я в это время жила с мужем и трёхлетней дочкой под Новгородом Великим, в Посёлке Пролетарий тм где мы как-то взяли и купили проездом дом, а потом уехали туда из столицы жить , и всё у нас было хорошо. Если, конечно, не считать всяких мелких временнных трудностей, каковые, впрочем, были в то время у всей страны - не было, опять-таки, каких-то продуктов, одёжки детские пересылали друг другу через всю страну от друзей к друзьям, старую коляску привезла свекровь, но работы мои потихоньку продавались в салонах, муж брал какие-то заказы где-то то в Москве, то в Мурманске, в огороде росли овощи, у нас были собаки и кошки, мама моя была ещё жива и здорова, дочка умна и прелестна. Училищные друзья как-то на время исчезли из жизни, тоже устраивая где-то собственную. Про них и про преподавателей доходили скупые слухи. Рассказали мне как-то и про Жанну Ивановну.
Сказали мне, что она очень бедствует, после всех перетурбаций в училище зарплата очень маленькая, все художники как-то пристроились к требованиям капитализма - а она нет. На пленеры ездить перестали, она-де тоскует, и , вероятно, пьёт - приходит на занятия в каком-то странном состоянии. Рассказали про гениальную Филиппову, её любимицу - Филиппова теперь не пишет, торгует пригнанными автомобилями, денег у ней куча, просили её помочь как-то Жанне, она отказалась.
Я от этого рассказа сильно разволновалась и, посоветовавшись с мужем (тоже знавшим о предмете не понаслышке, от этого впрочем, усомнившимся в моей затее), решила пригласить Жанну провести у меня лето. Оплатить ей билеты, кормить-поить и дать покой, подарить ей отдых в любимом ей городе Новгороде, куда она столько раз вывозила своих студентов на пленер. Если она пьёт - думаю - вот пусть и пьёт тут на здоровье, буду ей покупать хорошее вино и сама с ней буду выпивать и слушать её прекрасные рассказы.
Я написала ей письмо, потом ещё, как-то убедила её приехать - она гордо отказывалась, потом всё же согласилась, и вот одним прекрасным ранним утром я встречала на Новгородском вокзале женщину своей мечты - она вышла из поезда, как-то робко озираясь, всё такая же маленькая, прекрасная, чуть осунувшаяся, бедно одетая, всё так же вызывающая во мне любовь и восхищение.
Она вошла в мой дом и сказала - вот оно, счастье. Вот, сказала она - вот у вас есть будущее. А у меня - сказала она - нет ничего.
Она с ужасом отказалась от бокала вина, и почти ничего не ела. Она первые несколько дней пыталась расслабиться, гулять и радоваться, и она вдруг сбросила маску презрения ко всему, вцепилась в меня, смотрела на меня с нежностью, села напротив меня и стала говорит. Она говорила много дней, и я, слушая некоторые её рассказы по третьему разу, испытывала дикую скорбь и говрила себе - слушай её, слушай, и учись - как НЕ НАДО жить. Терпи и слушай её, слушай. И не делай так, не думай так, так - нельзя.
Девочка Жанна с детства была лучше всех. Мама была каким-то образом причастна к номенклатуре, и к богеме - Жанна в детстве сидела на коленях у знаменитостей советского кинематографа, ездила с мамой в роскошные дома отдыха, не знала ни в чём недостатка. Лет в 16 была моделью, снималась в костюме стюардессы в рекламе аэрофлота. Потом поступила в художественный институт, училась лучше всех. Вращалась среди московской золотой молодёжи. Но что-то не заладилось именно у ней, у Жанны, а бороться она сама не умела. Она, умевшая внушить эту мощную волю к битве другим, сама совершенно не хотела как-то изменить свою жизнь - она обидчиво выходила из всякого места, где что-то было хоть чуть не по её, и получалось так, что выходила она во всё более и более неуютные места. Была продана квартира мамы в Москве, и жила теперь мама в каком-то Воскресенске, что ли - работала чуть ли не на кухне в опять-таки звёздном Доме отдыха,а Жанна ездила к ней на выходные и там, сней, чувствовала себя доченькой, прекрасной принцессой - а весь остальной мир был жесток и неприятен.
Мужчины интересовались ей, но настоящего принца так и не появилось на горизонте. Настоящего, великолепного, достойного её, маленькой парижанки - "да! сказала мне Жанна, - а ведь я девушка, мужчин у меня никогда не было!" - не появилось, конечно, и детей... Когда-то она терпеть не могла детей, по её собственному выражению - тепрь гворила мне, что вот, у тебя есть Даша - какое же это счастье. При этом она целыми днями рассказывала мне, как ей интересовался то Кайдановский, то Валерий Леонтьев, то кто-то из правительства - но всё это были рассказы о каком-то отражённом свете, а сама она, сама - что имела она?
Она, лучшая ученица в своём ВУЗе, перестала сама писать, потому что работы ведь надо было пристраивать на выставки - а она не умела унижаться, а просто для себя она писать не хотела. Она не приводила никого к себе в гости только лишь потому, что на стене она написала какую-то картину, которая не удалась, и она её стеснялась, а закрасить почему-то не могла. Вся её житейская логика была зациклена на болезненных, мучительных противоречиях.
Я, пытаясь подбодрить её, сказала - Вы столько дали Вашим ученикам - и вскрыла вену , наполненную горчайшим ядом страданий - оказывается, равнодушная и самодостаточная Жанна болезненно влюблялась в самых талантливых учениц, влюблялась, в общем-то, вполне платонически, но эти чувства доставляли ей колоссальные страдания. По её словам, "Они все её бросали, все!" - кто-то, и вправду, бросил её, зная о её бедности и страданиях, как, к примеру, Филиппова - ныне уже бензиновый магнат, а когда-то странная девочка -почти буч, с походкой вразвалочку и с вечно-руками-в карманах, стриженая красотка, говорящая басом и пишущая розовый воздух и синие лица - самая сильная страсть и печаль Жанны Ивановны..и та девочка, которая сгорела в общежитии пьяной - это произошло уже без меня и эту страшную историю я выслушала раз двадцать, с трудом сдерживая головокружение, готовая крикнуть - хватит, пожалуйста, хватит, не могу больше!- про то, какие у сгоревшей были роскошные пышные волосы и как хоронили косточку в платье...
Из неё шло несчастье, неумение жить - её категорически не научили общаться с жизнью, и она, попав в мало-мальские трудности, впала в страшную паранойю. Болезнь усилилась, когда умерла её мама, и с ней умер и образ "принцессы Жанны" - постоянно жалеть её стало некому, а ей, оказывается, это было нужно.
Какое сложное, в сущности, создание, человек - думала я, сидя напротив Жанны Ивановны и думая о её измученной, узлами, нарывами и наростами, коряво перекрученной душе. Вот ведь внеше, казалось - она неимоверно хороша собой, талантлива, остроумна, окружена восхищёными учениками - разве этого мало для счастья - мало - гворила я сама себе, глядя на мятущуюся, выдумывающую себе непреодолимые преграды и поводы для депрессии женщину.
Мало иметь хоть что-то для счастья. Мало иметь всё. Мало иметь всё-всё-всё.
Надо уметь быть счастливым.
Она - не умела.
В то время в посёлке у одних благочестивых людей дома находилась ныне покойная старушка Мария - местночтимая за святую старица, всю жизнь пролежавшая парализованной - в чистой постельке на подушке лежала одна только сморщенная, всегда улыбающаяся, сияющая радостью головка с седым хвостиком - а тело ссохлось, как сухой листик, и совсем было не заметно под одеялом. Мы ходили к матушке Марии в гости с Жанной Ивановной, и та о чём-то говорила с ней, после чего Жанна несколько дней задумчиво молчала и не жаловалась на свои несчастья, но хватило этого ненадолго - вскоре мне опять пришлось вести терапию, опровергая разговоры о полной безысходности.
Жанна страдала тем видом - не знаю - психического расстройства - отклонения в характере?- когда человек беспрерывно боится несчастий, но при этом не приемлет никаких идей о том, как их можно было бы избежать. На все разумные советы мои или моей мамы - о том, как заработать денег, как поступить с квартирой, как позволить себе продолжать путешествовать - она отвечала какими-то доводами, говорящими о том, что прежде всего гордость и максимализм не позволят ей сделать именно так. Она слишком хороша, чтобы бороться. и поэтому она предпочитает страдать - вот была её невысказанная мысль.
Вскоре обнаружилась и странная слабость её, верней, её способ убежать от проблем - и это был, увы, не алкоголизм. Как-то она пожаловалась мне, что ей не хватает денег даже на валокордин, и я, от глупой доброты, купила и подарила ей целую коробку этого лекарства - чтоб на год хватила. С этого момента Жанна начала выходить из своей комнаты намного позже, отёкшая, глядящая непонимающими глазами, и пахло от неё, как от неаккуратного провизора. Барбитураты, да - потом уже я узнала, что валокординовая наркомания - вполне обычное дело среди разочаровавшихся в жизни тётушек.
Мне было тяжело с ней. Муж мой умело отстранялся от общения, приветливо улыбался и шёл себе работать, мама вскоре уехала к брату, а я стала мечтать о том, чтоб Жанна уехала уже от меня. К тому же, я стала чувствовать приступы странной тошноты и головокружения - я была уверена, что это от переутомления - я была совершенно опустошена. Мне было болезненно жаль её, но что-то подсказывало мн, что это - тот случай, когда я (да и никто другой) не могу уже ничем помочь. Она смотрела на меня своими прекрасными, опухшими глазами и гворила - ну вот я уеду - ну вы же ведь не забудете меня? не забудете? Не бросите меня? - Нет, конечно, нет - отвечала я своей любимой женщине, стараясь не думать, как теперь это всё будет - дальше.
И вот пришёл день, и я посадила её на поезд, расцеловала, и с облегчением поехала домой, легла спать и проспала, наверное, неделю. Во мне мешались странные чувства - лёгкого омерзения, жалости и при этом суровой уверенности в том, как я буду жить дальше. Мне вдруг стало ясно, как нужно плыть по течению и против течения, как обходить житейские рифы, как любить и как не требовать ответной любви - и от людей и от жизни, как быть счастливой, даже если у тебя нет рук и ног, а только голова на подушке. Я сказала себе, чтоя буду счастливой, несмотря ни на что, и мой счастье не будет зависеть ни от денег, ни от наличия в моей жизни славы или знаменитостей, принцев и принцесс, ни от их любви и признания. Я буду счастлива сама, и если меня будет чуть-чуть хватать - буду стараться делать счастливей других.
После моего недельного сна меня целый день рвало. Да, я была крайне нервно истощена и к тому же - долгожданно беременна. Мы с мужем уже год хотели второго ребёнка и - как-то не получалось, а тут под все эти истории о несчастьях я и не заметила всех признаков наступившей беременности.
И жизнь моя переключилась в этот режим, я, конечно, каюсь, как-то отвлеклась от Жанны Ивановны - я ещё писала ей и посылала ей денег (это надо было делать осторожно, дабы не обидеть её), и просила кого-то из тех, кто продолжал жить в Москве и Хотьково, помочь ей - но ей уже недьзя было помочь - или, пожалуй, можно было бы одним способом, о возможности которого мы с ней, кстати, говорили - уйти ей жить в монастырь, молиться и учиться любить этот мир заново.
Я каюсь - я покинула её. Я как-то погрязла в собственных родах-болезнях, я уже не работала и не могла брать у мужа деньги и посылать их Жанне или приглашать её в гости, когда сама была ещё так слаба, что муж стирал пелёнки.
А потом она пропала.
Она просто ушла из своей квартиры в Хотьково и пропала. Никто не знает, куда она делась. Это случилось уже почти десть лет назад.
Все считают, что она где-то погибла. Но мёртвой её никто не видел. Её квартиру сначала опечатали, а потом, видимо, отдали кому-то. Кто-то говорил, что она в Абрамцевской "дурке" и ей там неплохо.
Как-то в Москве, возле станции Кузнецкий Мост, где всё время орёт из динамиков музыка, я видела бомжиху - синяя, уродливая, она плясала бойко и радостно, и вот этот чувственный большой рот.. глаза - эта изысканная форма скул...мне на миг показалось, что это - она, но в этом грязном, синем, безумном существе было нельзя уже ничего узнать - и она - скользнула по мне невидящим взглядом и продолжала вскидывать коленца под похабный шансон..нет, Господи, это была не она.
А вдруг она вспомнила матушку Марию и её счастливое личико на подушке, и ушла-таки в монастырь? И жива сейчас, и молится. И всё у ней хорошо.

Посоветую всем,особенно девушкам.Мотивации в явном виде мало,но история написана хорошим художественным языком.Средство против депрессии)

Касательно языка - не знаю, что в нем такого особенного, но мне он пачимут, аж в кровь всасывается, холодит ее чем-то своим жизненно-фатальным... И напротив - вгоняет в преддверье депрессии...

Уйти от депрессии сложнее,чем прийти к ней,
белое можно не увидеть через призму черного-тем интереснее видеть его и тем оно ценнее)

С точки зрения климата, - в раю, конечно, лучше... Но зато в аду публика интереснее!